Неудобная правда войны

Неудобная правда войны Название проекта Неудобная правда войны Автор проекта Липкусь Ольга Класс 9 класс Руководители Мальцева Ирина "Русскими людьми мы оставались и в лагерях..." О Великой Отечественной войне написано множество книг. Среди них — автобиографическая повесть Константина Дмитриевича Воробьева “Это мы, Господи!..». Произведение Воробьева рисует такие события того времени, которые не до конца известны взрослому читателю и почти не знакомы школьнику. Цель работы: рассмотреть тему войны в повести «Это мы, Господи» К.Д. Воробьёва . Слово о писателе «Я не требовал наград за свои дела, потому что был настоящим русским», - так писал в своём дневнике замечательный русский писатель, имя которого, по слову Игоря Золотусского, «сделалось в литературе символом чести», Константин Дмитриевич Воробьёв. «Еще в детстве он ощутил свою исключительность, - вспоминает сын писателя, С.К. Воробьёв. - Отец мне рассказывал такой эпизод: однажды, когда ему было лет двенадцать, он шел в знойный летний день по полю и увидел следовавшую за ним тень в окружении сияющего нимба над головой. Его талант, действительно, Богом отмеченный». Детство Константина Дмитриевича пришлось на годы становления советской власти. Он родился 24 сентября 1919 в селе Нижний Реутец Курской области в бедной крестьянской семье. «Степь, простор, огромное небо с первых дней окружали деревенского мальчика, - рассказывает дочь писателя, Н.К. Воробьёва. - Тихий хуторок, гречишный дух, соловьи по весне. Все яркое, сочное, красивое. Земля — шелковистая, черная, как воронье крыло. Отец знал назубок и птиц, и растения».Ходили слухи, будто настоящий отец Константина был белым офицером. Однако, доподлинно о нём ничего неизвестно. Как свидетельствует Н.К. Воробьёва, «Константин Дмитриевич не знал своего отца. Воробьев — не его фамилия. Необыкновенно красивая мать Кости Марина по природе своей была любвеобильной. Пока муж Марины был на германском фронте, в 1919 году на свет появился Костя. Дмитрий Матвеевич Воробьев вернулся с войны, простил грешницу, записал мальчика на свою фамилию и дал свое отчество. Марина не посвятила никого в свою тайну. Папины родственники называли двух возможных отцов. У них на постое стоял австриец, интересный, породистый. Он мог стать отцом мальчика. Мои тетушки называли еще одного возможного батюшку — на горке жил богатый человек по фамилии Письменов. Марина ходила туда заниматься уборкой. И вновь случился роман…» В начале 20-х Воробьёвы жили относительно благополучно, благодаря тому, что глава семьи работал заведующим сельмагом. Но однажды в магазине обнаружили недостачу, и Дмитрий Матвеевич был арестован. Вскоре после этого центральные области России поразил страшный голод, ставший следствием проводимой в стране коллективизации. В 1933 году село Нижний Реутец вымирало целыми семьями. Всё пережитое в детстве нашло отражение в ряде произведений Константина Дмитриевича. В первую очередь, в повести «Друг мой Момич», рассказах «Синель» и «Почём в Ракитном радости». Чтобы спасти семью от голодной смерти, четырнадцатилетний Воробьёв начал работать в сельском магазине, где платили хлебом. По окончании сельской школы он недолго учился в сельскохозяйственном техникуме в Мичуринске, после чего окончил курсы киномехаников, вернулся в родное село и устроился литературным сотрудником в районную газету. В 1935 году он написал стихотворение на смерть Куйбышева, в котором были такие строки: “Ты не один, в аду с тобою и Сталин будет в краткий срок”. Несомненно, именно этот опус стал причиной увольнения молодого сотрудника. Впрочем, официально в вину Воробьёву поставили хранение книги «Война 1812 года», бывшей настольной для Константина. Последовав доброму совету, Воробьёв, не дожидаясь худших кар, перебрался в Москву к сестре. В столице он учился в вечерней школе, и одновременно продолжал журналистскую деятельность, работая в редакции газеты «Свердловец». На этом поприще он подвизался и во время службы в Красной Армии, сотрудничая в армейской газете «Призыв», а по окончании службы - в газете Академии им. Фрунзе. Благодаря крестьянскому происхождению и высокому росту, Константин был зачислен в роту курсантов Кремлевского училища. Попасть в элитное подразделение Красной Армии было, казалось, большой удачей. Никто не мог предугадать, что в 1941 году эти молодые люди, отборные кадры, своего рода, гвардия, будет бездумно брошена на полное истребление наступающим на Москву немцам. Брошена, как пушечное мясо, едва вооружённая винтовками образца 1893 года и бутылками с зажигательной смесью. Брошена без шанса на спасение, ибо с тыла ожидали её откормленные заградотрядовцы… Военные дороги К. Воробьева. Константин Воробьёв попал на фронт в октябре 1941 года. Немцы наступали на Москву, и в оголтелом хаосе тех дней целые дивизии оказывались в окружении, гибли почти в полном составе, попадали в плен, приравненный в СССР к измене Родине… Эту обстановку Константин Дмитриевич воспроизведёт до мельчайшей детали, до тончайшего психологического оттенка в повести «Убиты под Москвой», не утаив и одной из главных примет эпохи – безотчётного страха не перед врагом, а друг перед другом. Одна единственная деталь: никто из роты не решается взять листовку из тех, что сброшены с немецкого самолёта, и, глядя на это, капитан Рюмин задаётся вопросом: “Они боятся. Кого? Меня или друг друга?” Этот же мотив проходит во встрече Рюмина с командиром спецотряда НКВД, образ которого мгновенно вырисовывается, благодаря точно ухваченной характерной примете – «щупающей душу усмешке». Кажется, ни в одном советском произведении о войне не показано изнанки её с той предельной откровенностью, какая свойственна произведениям Воробьёва. «Никто из нас по-настоящему не нюхал ещё войны. Пока что мы ощущали её морально и только немножко физически, когда рыли окопы. Мы не встречали ни убитых, ни раненых своих, не видели ни живого, ни мёртвого немца. Мы видели лишь – да и то со стороны – вражеские самолёты. Они всегда пролетали большими журавлиными стаями, и рёв их надолго заполнял небо и землю. Я никогда не слыхал, чтобы в этот момент кто-нибудь произнёс хоть слово. Тогда бойцы почему-то избегали смотреть друг на друга, торопились закурить, и лицо у каждого было таким, будто он только что получил известие о несчастье в доме. Зато надо было слышать тот по-русски щедрый, приветственный мат по адресу своего самолёта, когда он появлялся в небе!» - так в повести «Крик» описывал своих однополчан Воробьёв. И, вот, этих-то бойцов, необстрелянных, едва вооружённых, бросили на верную смерть. В первом же бою, под Клином, почти вся рота Воробьёва была уничтожена, а оставшиеся в живых разбрелись по окрестным лесам. Этот первый бой, всё увиденное вдребезги разбило внушаемые пропагандой шапкозакидательские иллюзии «о том, что мы будем бить врага только на его территории, что огневой залп нашего любого соединения в несколько раз превосходит чужой» и многом другом. И устами капитана Рюмина писатель, пусть и не произнося имени, прямо называет главного виновника трагедии первых месяцев войны: «Мерзавец! Ведь всё это давно было показано нам в Испании!» Немногие уцелевшие курсанты, включая Воробьёва, получившего тяжёлую контузию, оказались в плену. «Это новое разящее, уму не представимое бытие, по сути грозившее в тот год любому воюющему, бытие, смертную жестокость которого нельзя было и близко вообразить тогдашней советской молодёжи, воспитанной в победных обещаниях, — врезалось в грудь молоденького лейтенанта по сути как тема всей его жизни. Захватило не только обречённое тело пленника-новичка, но в первые же недели и мысль его: этого никто у нас не представляет! об этом — непременно рассказать, если только выживу» (А.И. Солженицын. Слово при вручении литературной премии К. Воробьёву и Е. Носову). Начался страшный путь из одного лагеря смерти в другой. «Декабрь 1941 года был на редкость снежным и морозным. По широкому шоссе от Солнечногорска на Клин и дальше на Волоколамск нескончаемым потоком тек транспорт отступающих от Москвы немцев.Ползли танки, орудия, брички, кухни, сани.Ползли обмороженные немцы, напяливая на себя все, что попадалось под руку из одежды в избе колхозника.Шли солдаты, накинув на плечи детские одеяла и надев поверх ботинок лапти. Шли ефрейторы в юбках и сарафанах под шинелями, укутав онучами головы. Шли офицеры с муфтами в руках, покрытые кто персидским ковром, кто дорогим манто. Шли обозленные на бездорожье, на русскую зиму, на советские самолеты, штурмующие запруженные дороги. А злоба вымещалась на голодных, больных, измученных людях... В эти дни немцы не били пленных. Только убивали! Убивали за поднятый окурок на дороге. Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и валенки. Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе. Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах. Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятерками, а большими этапными группами, целыми сотнями - из пулеметов и пистолетов-автоматов! Трудно было заблудиться немецкому солдату, возвращающемуся из окрестной деревни на тракт с украденной курицей под мышкой. Путь отступления его однокашников обозначен страшными указателями. Стриженые головы, голые ноги и руки лесом торчат из снега по сторонам дорог. Шли эти люди к месту пыток и мук - лагерям военнопленных, да не дошли, полегли на пути в мягкой постели родной страны - в снегу, и молчаливо и грозно шлют проклятия убийцам, высунув из-под снега руки, словно завещая мстить, мстить, мстить!..» («Это мы, Господи!..») Сперва Воробьёв оказался в лагере под Ржевом, в котором ползающие по земле узники, которым не давали воды, пытаясь утолить жажду, съели «с крошками земли холодный пух декабрьского снега»… «Низко плывут над Ржевом снежные тучи-уроды. Обалдело пялятся в небо трубы сожженных домов. Ветер выводит-вытягивает в эти трубы песню смерти. Куролесит поземка по щебню развалин города, вылизывает пятна крови на потрескавшихся от пламени тротуарах. Черные стаи ожиревшего воронья со свистом в крыльях и зловещим карканьем плавают над лагерем. Глотают мутные сумерки зимнего дня залагерную даль. Не видно просвета ни днем ни ночью. Тихо. Темно. Жутко. Взбесились, взъярились чудовищные призраки смерти. Бродят они по лагерю, десятками выхватывая свои жертвы. Не прячутся, не крадутся призраки. Видят их все - костистых, синих, страшных. Манят они желтой коркой поджаристого хлеба, дымящимся горшком сваренной в мундирах картошки. И нет сил оторвать горящие голодные глаза от этого воображаемого сокровища. И нет мочи затихнуть, забыть... Зацепился за пересохший язык тифозника мягкий гортанный звук. В каскаде мыслей расплавленного мозга не потеряется он ни на секунду, ни на миг: - Ххле-епп, ххле-еп... хле-е... На тринадцатые сутки умышленного мора голодом людей немцы загнали в лагерь раненую лошадь. И бросилась огромная толпа пленных к несчастному животному, на ходу открывая ножи, бритвы, торопливо шаря в карманах хоть что-нибудь острое, способное резать или рвать движущееся мясо. По образовавшейся гигантской куче людей две вышки открыли пулеметный огонь. Может быть, первый раз за все время войны так красиво и экономно расходовали патроны фашисты. Ни одна удивительно светящаяся пуля не вывела посвист, уходя поверх голов пленных! А когда народ разбежался к баракам, на месте, где пять минут тому назад еще ковыляла на трех ногах кляча, лежала груда кровавых, еще теплых костей и вокруг них около ста человек убитых, задавленных, раненых... ...В одно особенно холодное и вонючее в бараке утро, Сергей с трудом поднял с нар голову. В висках серебряные молоточки выстукивали нескончаемый поток торопливых ударов. В первый раз не чувствующие холода ноги казались перебитыми в щиколотках и коленях. "Тиф", - спокойно догадался Сергей и, сняв шапку, положил ее под голову». («Это мы, Господи!..») Ни контузия, ни тиф, ни страшное изнеможение сил, вызванное голодом, не могли сломать необычайно сильной натуры Константина Дмитриевича. Он не переставал думать о побеге, напряжённо вынашивая план оного. Первый раз он бежал из плена во время этапа, сумев на полном ходу спрыгнуть с поезда, вёзшего узников в Литву. Товарищ, бежавший вместе с ним, разбился насмерть, а Константин Дмитриевич выжил, но сильно повредил ногу. Эта травма и привела к повторному пленению после нескольких дней блуждания по литовским лесам. Далее был Каунас, где многих прибывших пленников гестаповцы в куски изрубили лопатами, и страшный Саласпилсский лагерь, «Долина смерти», где все сосны, сколько может дотянуться человек, были обглоданы умирающими от голода узниками… Люди умирали здесь каждый день без счёту, умирали, смирившись со своей участью. Но Воробьёв смириться не мог. Он вновь вынашивал план побега и искал единомышленников. Константину Дмитриевичу удалось невозможное: он сумел бежать вновь, но и в этот раз его постигла неудача, после которой ему привелось узнать кошмар тюрем в Паневежисе и Шяуляе, пытки гестаповских застенков… Привелось изведать и холодящий ужас камеры смертников, в которой «в одном исподнем белье, заломив руки, сидели, тесно прижавшись один к другому, четыре человека. Теперь с вошедшими смертников было семеро. Глаза каждого казались дегтисто-черными: зерна зрачков были неправдоподобно велики, распираемые предсмертным осмысленным ужасом. Мысль, что вот уже завтра их не будет в живых и никогда потом, кидала людей то из угла в угол поодиночке, то в одну тесную кучу. До крови грызли руки, пальцы вырывали пряди волос. Но нет, это не сон. Это - быль и явь, это - неумолимая правда, как вот эти желтые цементные стены и стальные двери камеры!..» («Это мы, Господи!..») Казалось бы, две неудачи и всё испытанное могло сломить даже самого сильного и волевого человека, но в голове двадцатитрёхлетнего пленника продолжала биться одна и та же неотступная мысль: ««Бежать, бежать, бежать!» - почти надоедливо, в такт шагам, чеканилось в уме слово. 24 сентября, в собственный день рождения, Константин Дмитриевич бежал в третий раз. На этот раз удача улыбнулась ему: он успел скрыться в лесу и нашёл приют в доме Яна Дзениса, жена которого зазвала встреченного в лесу беглеца к себе и укрыла на чердаке. Здесь Воробьёву суждено было встретить свою будущую жену – Веру Дзенис, с которой вскоре ушёл в лес создавать партизанский отряд. Отряд этот во главе с Константином Дмитриевичем с большим успехом сражался с немцами до самого освобождения Прибалтики. Казалось бы, такие подвиги должны были быть по достоинству оценены Родиной, но… Как отмечает, сын писателя С.К. Воробьёв: «У вершителей судеб в советское время был другой взгляд на людей. Ведь советские воины, попадавшие в плен, даже тяжелораненые, в бессознательном состоянии, автоматически зачислялись властью в "предатели Родины". Так, после войны сотни тысяч бывших военнопленных, выживших в фашистской неволе, перекочевали в отечественные концлагеря. Отца, к счастью, эта участь миновала - учли то, что он был в партизанском отряде. Но не раз допрашивали в НКВД, пытаясь, как тогда водилось, докопаться, не является ли он "замаскированным врагом". И допрашивали жестко, до сердечного надрыва. В итоге уволили из армии, лишили офицерского звания. А когда он стал писать повести и рассказы, необычные для того времени по своей правдивости, на их пути к читателю идеологические надсмотрщики ставили преграды». После вынужденной демобилизации Константин Дмитриевич перебрался в Вильнюс. Работать было негде, и писатель смог устроиться только в торговлю. Между тем, им уже было написано первое произведение о пережитом – «Дорога в отчий дом», позже переименованное в «Это мы, Господи!..». Эта вещь создавалась в течение месяца в шауляйском подполье на чердаке Дзенисов. В ней писатель выплеснул всё, что довелось ему увидеть, пережить и перечувствовать в плену. Повесть перепечатали на машинке, а саму машинку зарыли в саду, где она и пролежала до конца войны. Сразу после войны Воробьёв отослал повесть в журнал «Новый мир». Но редакция испугалась уже самой темы. Под предлогом, что автор представил лишь первую часть произведения, вопрос о публикации был отложен до появления окончания. Текст попал в архив, где был случайно найден лишь в 1985 году. Книги Константина Дмитриевича стали большим потрясением для его детей. С.К. Воробьёв рассказывает: «Первое, что я прочел, была повесть о войне "Крик". К тому времени, как мне казалось, я уже многое знал о минувшей войне - по книгам из школьной программы, по кино. Особенно впечатляли лихие подвиги героев телесериала "Четыре танкиста и собака". Но когда я прочитал "Крик" - во мне будто все перевернулось. И каждая следующая вещь - "Убиты под Москвой", повести и рассказы о фашистском плене, о довоенной деревне - были открытием. Я начал по-настоящему понимать, что такое война, как это страшно. Меня завораживало и то, что отец сам прошел все круги ада: в числе кремлевских курсантов, почти безоружных, противостоял под Москвой немецкой бронированной армаде, испытал все мыслимые и немыслимые муки в лагерях военнопленных, нашел в себе силы совершить побег, стать партизаном...» В 1963 году А.Т. Твардовский опубликовал в «Новом мире» повесть «Убиты под Москвой», принёсшую писателю первую известность. «Вы сказали не только новое слово о войне», - писал Александр Трифонович Воробьёву. Официальная же критика обвинила Константина Дмитриевича в очернительстве: «Что это такое?! Мрачный реестр страданий, ужасов и смертельно изуродованного тела, оторванные руки, искалеченные жизни». Одним из немногих, кто по достоинству оценил творчество Воробьёва при жизни, был литературный критик Юрий Томашевский. «Он первым стал писать об отце, показывал людям его книги, - рассказывает Н.К. Воробьёва. - Томашевский, как библейский пророк, мудро выводил нашу семью из тяжелейших и даже постыдных ситуаций. Болезнь папы протекала очень тяжело. Юрий Владимирович отыскал в Москве новое лекарство и постоянно возил его в Литву. Думаю, вся запрещенная литература, в том числе и Солженицын, шла к отцу от Томашевского. Он заменил мне отца. Сейчас я понимаю, что при жизни Томашевского не успела сказать ему хорошие слова благодарности. Мой приход в литературу и в журналистику тоже благословил Юра Томашевский. Обаятельная, светлая личность. Он, конечно, понимал одиночество Константина Дмитриевича». Ещё один штрих к портрету Воробьёва. В 1970-е годы некоторые писатели, даже с очень благополучной литературной биографией, то ли устав от зверств цензуры, то ли желая добиться ещё большей славы, всё чаще начали поглядывать в сторону Запада. Но для Воробьёва такой путь был неприемлем. Так, когда в чекистских и литературных кругах возник скандал по поводу оставшегося в Англии Анатолия Кузнецова, писатель записал в дневнике: «…во имя чего вырвался, чем руководствовался?.. Кузнецов, стало быть, не любил Родину и свой народ. Я и без него знаю, что написать три антисоветских романа при пяти верноподданнических значительно легче, чем написать один «возможный» к публикации «Чёртов палец». Я знаю это потому, что положил жизнь на это»». На надгробном памятнике Константина Воробьёва выбиты слова А.Т. Твардовского: «…Писатель Константин Воробьев сказал новое слово о войне, слово честное, выстраданное, высокохудожественное». «Это мы, Господи» Автобиографическая повесть "Это мы, господи" была написана в 1943 году, когда группа партизан, сформированная из бывших военнопленных, вынуждена была временно уйти в подполье. Ровно тридцать дней в доме № 8 на улице Глуосню в литовском городе Шяуляй писал Константин Воробьев о том, что довелось ему пережить в фашистском плену. Писал неистово, торопясь, зная, что смертельная опасность рядом и надо успеть. В 1946 году рукопись поступила в редакцию журнала "Новый мир". Поскольку автор представил лишь первую часть повести, вопрос о публикации был отложен до тех пор, пока не появится окончание. Однако вторая часть так и не была написана. В личном архиве писателя повесть целиком не сохранилась, но отдельные ее фрагменты вошли как законченные и художественно осмысленные отрывки в некоторые другие произведения. Так получилось, что на целых сорок лет рукопись исчезла из поля зрения редакций и читателей. Лишь в 1985 году она была обнаружена в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР, куда была в свое время сдана вместе с архивом "Нового мира". Материал повести автор предполагал использовать в своей будущей книге, которую он задумал как продолжение повести "Крик". Написанная предельно просто и точно, новая книга, по словам Константина Воробьева, должна была стать "кардиограммой сердца". В плену были разные люди. Одни находили силы бороться, устраивали побеги, другие покорились и ждали своей участи. Известно огромное количество случаев, когда после гитлеровских лагерей пленные попадали в советские лагеря, где их считали дезертирами и предателями. Отношение к пленным всегда волновало писателя Воробьёва. Лейтенант Сергей Костров осенью 1941 г. попадает в плен. Продержав пленных несколько дней в подвалах разрушенного Клинского стекольного завода, их, построенных по пять человек в ряд, конвоируют по Волоколамскому шоссе. Сергей с колонной пленных доходит до Ржевского лагеря и лишь на седьмые сутки получает крошечный кусочек хлеба: на двенадцать человек в день выдается одна буханка хлеба весом в восемьсот граммов. У Сергея начинается тиф, и его обитатели барака сбрасывают с верхних нар, чтобы занять хорошее место. Однако через двое суток Сергей выползает из-под нижних нар и просит освободить его место. В этот момент в барак входит доктор Владимир Иванович Лукин. Он переводит Сергея в другой барак, где за загородкой лежит около двадцати командиров, больных тифом. Доктор, работая в лагерной амбулатории, осторожно выискивает среди пленных в доску своих людей с тем, чтобы устроить к лету побег большой вооруженной группой. Но выходит иначе: пленных командиров, в их числе и Сергея, переводят в другой лагерь — в Смоленск. Сергей с новым своим приятелем Николаевым и здесь постоянно ищет случая бежать, но случай все не представляется. Пленных опять куда-то везут. Их грузят в герметически закрывающиеся, без окон, вагоны, и к вечеру четвертого дня состав прибывает в Каунас. Колонну пленных у входа в лагерь встречают вооруженные железными лопатками эсэсовцы, которые набрасываются на изможденных пленных и начинают лопатами их рубить. На глазах у Сергея погибает Николаев. Через несколько дней конвоиры выводят сто человек пленных на работу за пределы лагеря; Сергей и еще один пленный, совсем еще мальчик, по имени Ванюшка, пытаются бежать, но их настигают конвойные и жестоко избивают. После четырнадцати дней карцера Сергея и Ванюшку отправляют в штрафной лагерь, расположенный недалеко от Риги — Саласпилсский лагерь «Долина смерти». Но через несколько дней их отправляют в Германию. И тут, сбив решетки с вагонного окна, Сергей и Ванюшка на полном ходу выпрыгивают из вагона. Оба чудом остаются в живых, и начинаются их скитания по лесам Литвы. Они идут ночами, держа путь на восток. Время от времени беглецы заходят в дома — попросить еды. Однажды, в день, когда Ванюшке исполнилось семнадцать лет, они решают устроить себе «праздник»: попросить картошки в стоящем на опушке леса домике, сварить её с грибами и отдохнуть не два часа, как обычно, а три. Ванюшка отправляется за картошкой, а Сергей собирает грибы. Спустя некоторое время Сергей, обеспокоенный отсутствием Ванюшки, по-пластунски подползает к дому, заглядывает в окно, видит, что Ванюшки там нет, и понимает, что он лежит в доме связанный! Сергей решает поджечь дом, чтобы избавить Ванюшку от неизбежных пыток в гестапо. Две недели Сергей идет один. Но вот наступает осень. И однажды Сергей не успевает спрятаться на дневку, его задерживают полицейские и доставляют в Субачайскую тюрьму, а затем переводят в тюрьму Паневежисскую. Здесь в одной камере с Сергеем сидят русские, которые, судя по его внешнему виду, предполагают, что ему лет сорок, тогда как ему нет еще и двадцати трех. Сергей и его новые друзья Мотякин и Устинов, до тюрьмы партизанившие в литовских лесах, задумывают побег. Пленные работают на территории сахарного завода на разгрузке вагонов; Сергей забрасывает свеклой спрятавшихся в бурт Мотякина и Устинова, а сам прячется под вагоном, устроившись там на тормозных тросах. Обнаружив в конце рабочего дня исчезновение троих пленных, конвойные, бросившись их искать, находят Сергея. На вопрос конвойных о ненайденных товарищах Сергей отвечает, что они уехали под вагонами. На самом же деле, в соответствии с разработанным планом, они должны попытаться ночью перелезть через забор и уйти в лес. После неудавшегося побега Сергея переводят в Шяуляйскую тюрьму, а затем в Шяуляйский лагерь военнопленных. Идет уже весна 1943 г. Сергей начинает обдумывать план нового побега. Почему советские солдаты боялись попасть в плен? Причиной этому являлся приказ № 227 «Ни шагу назад». Каждого красноармейца готовили к выполнению "священного долга по защите социалистического отечества" до последнего патрона, до последней капли крови. Советский солдат должен предпочесть смерть плену и истратить последний патрон на самого себя или сгореть заживо, но не сдаться врагу. "Того, кто сдался по трусости, предал Родину, — говорилось советской в брошюре, — ожидает бесславный конец... Его ждет ненависть, презрение и проклятие близких, друзей и всего советского народа и, наконец, позорная смерть". Несмотря на это, даже в тех нечеловеческих условиях, которые выпали на его долю, Костров сумел сохранить достоинство. Он боролся. Даже на жестоких допросах он отстаивает право на свою независимость: «— Почему бежал? — Это мое право». Право любого человека — быть свободным, стремиться к свободе. И лишить человека этого права нельзя даже под угрозой смерти. Так кто же они люди, находившиеся в плену? Герои или предатели? На мой взгляд, они герои. Осуждает ли их Константин Воробьёв? Нет. Поиски и находки Четыре тома книги «Запрещенные солдаты», вышедшие в свет между 2005-м и 2010-м годами, живут самостоятельной жизнью, практически независящей от их авторов. Вот только что пришло сообщение из Ханты-Мансийска. Узнав о том, что напечатан четвертый том, звонит в редакцию Надежда Петровна Конева, которая не теряет надежду отыскать следы пропавшего на войне деда. Прокопий Венедиктович Конев, 1896 года рождения, уроженец деревни Конева бывшего Самаровского района, воевал еще в 1-ю мировую. Перед Отечественной - работал плотником на местном лесозаводе. 31 мая 1942 призван местным райвоенкоматом и отправлен в 126-й запасной стрелковый полк. Воевал в 1155 полку 343-й дивизии. Был ранен 13 сентября под Сталинградом. С 30 сентября по 21 ноября 1942 года лечился в госпитале N 4488, который находился в с. Николо-Пестравки Пензенской области (так написано в справке из Ленинградского, ныне Санкт-Петербургского, медицинского архива). 21 ноября Прокопия Венедиктовича выписали. Далее следы его теряются, родственники ищут его много лет. Это лишь один запрос из десятков, которые получает только редакция. Надежда не умирает никогда. Предстоит обработать еще несколько тысяч трофейных карточек. Может быть, в одной из них и скрывается тайна исчезновения Прокопия Конева. Кроме того, постоянно пополняется сайт дрезденской организации «Саксонские мемориалы». Нередко мы находим на нем фамилии погибших в плену земляков, которых нет ни в книге «Память», ни в книге «Солдаты Победы». Особенно, когда идет речь о типичных местных фамилиях: например, Велижанины, Кугаевские, Бронниковы. Возможно, они где-то числятся без вести пропавшими, а сайт дает точную дату смерти в фашистском плену. Участникам проекта удалось найти Велижанина Михаила Олимпиевича из села Вилижаны Тюменского района, который согласно книге «Память» пропал без вести в августе 1942 года. А он погиб в плену двумя годами позднее - 28 августа 1944-го. Нашли Александра Васильевича Кугаевского, 1924 года рождения, который погиб в плену 12 декабря 1942 г… Нашли Николая Александровича Артеева из Салехарда, погиб в плену 1 апреля 1943 г. И пятерых Бронниковых - эта фамилия чаще всего встречается в Тобольском районе Александра Сергеевича (1917 - 2.12.42); Андрея Ивановича (1921 - 10.11.41) ; Николая Ананьевича (1923 - 18.11.42) , с. Байкалово; Тихона Васильевича (1922 - 14.05.44), с. Н-Аремзяны; Устина Ивановича, 1911 года рождения. А теперь о самых главных находках. Позавчера в архив, где вот уже почти двадцать лет хранятся фильтрационные дела и трофейные карточки военнопленных, пришли дочери и внучка Алексея Кирилловича Мызникова из деревни Боровинка Заводоуковского района. Пришли, чтобы познакомиться с недавно рассекреченными его документами - несколькими карточками из плотной зеленой бумаги. Единственным, что вернулось из плена на родную землю. Впрочем, вернулось давно, еще в 60-е годы. Но сперва все было засекречено. А потом, почти год назад, карточка была прочитана, но было трудно догадаться, кому она, собственно, принадлежит. Немецкий писарь в свое время начертал фамилию Mysnikow так, что и переводчик, и мы прочитали ее как Alysnikow (Алысников). В беглой скорописи их невозможно отличить. Но когда список был напечатан в газете «Заводоуковские вести», когда дочери прочли про Алексея Кирилловича из села Боровинка, у которого осталась жена Кошелева Фекла, они-то поняли о ком идет речь. И приехали в редакцию. Потом, правда, не сразу, пришла в голову мысль - взять перо в руки и, вспомнив школьные уроки немецкого, написать рядом Mysnikow и Alysnikow …Словом, общими усилиями загадка была разгадана, и стало документально подтверждено, что не пропал без вести на большой войне Алексей Кириллович. И даже, что его дети теперь знают: он похоронен. Итак, "Бычков Григорий Васильевич. 1915г., д. Николаевка Аромашевского района. Учитель. Рядовой 176 стрелкового полка 46-й дивизии. Попал в плен 9 августа 1941 года под г. Рославль Смоленской области. Освобожден из плена американскими войсками 8 апреля 1945 года". Все это мы узнали из… первого тома книги "Запрещенные солдаты", отпечатанного еще в августе 2005 года. Eлизавета Григорьевна рассказывала, как долго после войны бывший военнопленный добивался возможности вернуться в школу. И как все-таки добился этого. … Война неохотно расстается со своими тайнами. Но все-таки расстается. Рафаэль Гольдберг, Газета «Тюменский курьер», 21 Мая, 2010 № 87 (2861 http://forum.vgd.ru/16/28269/ ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ МНОГИЕ ДОКУМЕНТЫ О ПЛЕНЁННЫХ ФРОНТОВИКАХ ИЗ ЮГРЫ ДО СИХ ПОР ПЫЛЯТСЯ ПОД ГРИФОМ «СЕКРЕТНО» В Тюмени прошла презентация третьей книги о жителях Тюменской области, ХМАО и ЯНАО, попавших в плен в годы Великой Отечественной войны, — «Запрещенные солдаты». Авторы открывают новую страницу истории войны, считавшуюся «постыдной». Между тем даже особые отделы контрразведки «СМЕРШ» признавали, что на многих наших военнопленных нет никакой вины. Бывший руководитель управления ФСБ по ХМАО, публицист, историк Александр Петрушин и тюменский журналист Рафаэль Гольдберг презентовали третий том книги «Запрещенные солдаты» — о жителях Тюменской области, попавших в немецкий плен во время Великой Отечественной войны. Красноречивый творческий союз бывшего чекиста и автора публицистических трудов о жертвах политических репрессий с изданием третьего тома «Запрещенных солдат» не распадается — впереди еще несколько томов одноименной книги. «Когда - то мы думали, что ограничимся одним томом, — признался Рафаэль Гольдберг. — Но, приоткрыв крышку этого военного котла, увидели столько… Нет конца и края». Книга «Запрещенные солдаты» основывается на документальном материале — фильтрационных делах военнопленных, на их показаниях, данных особых отделов «СМЕРШ». Но сами авторы признаются, что в большей степени в работе им помогли… немцы. То есть тогдашние враги. «Прискорбно, но мы вынуждены больше доверять немецким учетным документам, — посетовал Рафаэль Гольдберг. — Они считали чужих, а мы не считали своих. Учет у нас был поставлен просто безобразно». Известно, что в немецком плену побывали 11 тысяч уроженцев Тюменской области, ХМАО и ЯНАО. Домой вернулась половина военнопленных. Книгой Петрушина и Гольдберга охвачено 4,5 тысячи судеб. Сами авторы заметили, что очень мало документов, свидетельствующих о судьбе военнопленных северян. Отчасти потому, что ввиду их политической неблагонадежности (на Севере жили переселенцы с «большой земли») до 1942 года их вообще редко посылали в Красную Армию. Но у бывшего чекиста Александра Петрушина есть и другая версия. «Все сроки давности уже прошли, 65 лет миновало, — сказал Александр Петрушин в интервью «Новому Городу», — просто нет политической воли на рассекречивание этих документов». При этом Александр Петрушин признался, что сам он, имея доступ к секретным документам во время службы в ФСБ, знакомился с этими материалами. То есть даже в Тюменской области еще остаются неоткрытые тайны Второй мировой войны, и дуэту Гольдберг- Петрушин есть над чем работать. Как в историческом, так и в моральном плане, ведь среди пленных было немало героев, непризнанных и забытых. Особенности стиля К.Д. Воробьева Для Воробьева война — хаотичная, лишенная логики ежечасная трагедия; отказ от сложившегося в предшествовавшей литературе освещения войны в общем, событийном плане, стремление дать читателю увидеть «частную» войну глазами ее участников. Действие происходит в реальной фронтовой обстановке, на обыденном, бытовом фоне, что особенно раздражало тяготеющую к эффектной героике критику. Для писателя же героическое - не традиционный впечатляющий подвиг в чрезвычайных условиях, а постоянная борьба человека с обстоятельствами и собственной слабостью; психологизм, пристальное внимание к внутреннему миру персонажей. Лейтенанты Воронов («Крик»), Костров («Это мы, Господи!.»), Ястребов («Убиты под Москвой») предстают как противоречивые, развивающиеся личности, отличные от несколько плакатных, «однозначных» героев ранней военной прозы. Становление личностей центральных персонажей повестей показано писателем как преодоление страха, разрушающего в человеке способность к личной ответственности, извечным чувством самосохранения, граничащим, с одной стороны, с необходимым для успешной борьбы рационализмом, с другой, - с трусостью и готовностью к предательству. К. Воробьев рассматривает вопрос о влиянии полученного до фашистской агрессии воспитания на поведение человека на войне, делая вывод о том, что истоки патриотизма таятся не в идеологических догмах, а в любви к своей малой родине, в памяти о крестьянском, для большинства воробьевских персонажей, прошлом. Именно благотворная сила памяти и привитые деревенским ладом нравственные понятия оказываются решающим фактором жизнестойкости воробьевских героев. Раскрытие характеров геров (Сергея Воронова, Сергея Кострова, Алексея Ястребова, капитана Рюмина и других) осуществляется через поступок, то есть осуществление ими нравственного выбора между эгоизмом, почвой для предательства, и чувством личной ответственности, «соборности» -основой подлинной гражданственности. Иначе рассматривается однозначно трактуемая тема плена (пленный - предатель и враг). В военных повестях проблема решается многоаспектно, с вниманием к конкретным судьбам и ситуациям. Воробьев показывает масштабность этого явления и его восприятие заключенными, сознающими свою отверженность государством. В решении темы писатель проходит путь от откровенных описаний лагерного существования, героических или предательских поступков его жертв, изображения массовости этого явления в повести «Это мы, Господи!.» Для стиля военных повестей характерно тяготение к образам-символам, натуралистическим подробностям и пейзажным зарисовкам, имеющим смысловую, а не формально-эстетическую значимость. Сложная метафоричность ранней военной прозы сменяется точными, реалистическими описаниями. Ведущими способами передачи душевного состояния персонажей являются формы «внутренней речи», интонационно-голосовая характеристика, внимание к деталям, мимике и жестам. Лирические отступления словно вкраплены в текст, они скрашивают происходящее, но природа словно чувствует, что идет война: “Бархатистыми кошачьими лапами подкрадывалась осень. Выдавала она себя лишь тихими шорохами засыхающих кленовых листьев да потрескавшихся стручков акаций. Исстрадавшейся вдовой-солдаткой плачет кровавыми гроздьями слез опершаяся на плетень рябина”. Природа словно живая, метафоры, неоднократно использованные автором, делают ее непосредственной свидетельницей войны. Природа плачет над погибшими, страдает вместе с ранеными. Но природа является и врагом военнопленных. Природа-убийца и природа-страдалица. Все моменты природы удивительно соответствуют действию, являясь одновременно и “теневым” фоном, и действующим лицом. При анализе поэтики прозы К.Воробьева обращает на себя внимание яркая цветовая палитра его произведений. Анализ цветообозначений выявил следующую частотную последовательность цветовой гаммы: -повесть «Убиты под Москвой» — белый (37), черный (27), желтый (21), сложные цветообозна-чения (бурый, пегий, желто-коричневый, белесовато-розовый, переливчато-радужно, лунно-дымный и другие — всего 16), синий (15), красный (14), серый (7), зеленый (3); -повесть «Крик» — белый (31), красный (23), сложные цветообозначения (буланый, изжелта-сизый, зеленовато-мышастый, буро-огненный и другие — всего 17), черный (13), серый (9), желтый (8), синий (6), зеленый (5); -повесть «Это мы, Господи!» — черный (54), белый (41), желтый (36), красный (33), синий (32), серый (18), сложные цветообозначения (желто-бурая, клетчатый, разноцветный, чугунного цвета и другие — всего 16), зеленый (12). В этом цветовом спектре значительно преобладает окрашенность предметного мира. 22 цвето-обозначения-артефакта встречаются в повести «Это мы, Господи!». Если внешний вид концлагеря в произведении описан в красных тонах («красное четырехэтажное здание тюрьмы»), то во внутреннем мире преобладает желтый цвет («Посреди бесстенного навеса стояли две ванны, наполненные чем-то желтым, жидким. Это и была баланда, сваренная из костной муки»; «Набрав полный рот кровавой слюны, Сергей по дороге харкнул ее на желтый пол коридора»; «Это — быль и явь, это — неумолимая правда, как вот эти желтые цементные стены и стальные двери камеры!») или его оттенок ржавый («ржавые кляпы железных засовов», «ржавая корявистая ложка», «ржавые браслеты грызли щиколотку»). Здесь автор продолжает закрепленную за желтым цветом символику безумия и сумасшествия, добавляя значение безысходности и угнетенности. Яркой особенностью цветописи К.Д. Воробьева являются сложные цвета. Среди сложных цвето-наименований представлены классы дихромных и оттеночных цветов (мшисто-зеленый, сахарно-белый, дегтярно-черный и т.п.), случаи включения в цветонаименование какого-либо другого при­знака объекта (мутно-бутылочный, рогато-черный и т.п.), использования метафоры (фиалково-голубые, лунно-дымные и т.п.). Обращает на себя внимание и сложная техника цветописания: автор использует существительные- сами несущие значение цвета (огонь, мгла, туман и др.), прибавляя к ним цветовые прилагательные, тем самым уточняя или усложняя, полученный цветообраз — белесовато-мутная мгла, голубой снег, белесые тучи. Интересно, что такие поэтические цветообо-значения парадоксально встречаются в самых страшных сценах войны и сочетаются в основном с военными реалиями: «сахарно-бело и невинно-жутко из сапога высовывалась конечностью кость», «лунно-дымные стебли ракет», «рогато-черный автомат», «три фиалково-голубых «ястребка»» (ранение Анисимова) («Убиты под Москвой»); «а стоянки с колючкой перед моим взводом были кружевно-белыми», «глаза у коня были величиной в кулак, чернильно-синие, молящие», «рассыпались две большие мертвенно-зеленые звезды» (взрывы), «Перемот смотрел не черными, а белесо-льдистыми глазами» («Крик»); «желтовато-мутный пламень взрыва окутал голову», «глаза каждого казались дегтисто-черными» (от страха смерти), «оловянными пуговками синели выкатившиеся из орбит гла­за» («Это мы, Господи!»). Эта ярко-цветовая обозначенность ключевых военных эпизодов на общем черно-бело фоне приковывает особое внимание и создает дополнительный эффект тревожности, нервозности Заключение Созданные Константином Воробьевым за двадцать пять лет произведения не устарели и не потеряли актуальность, потому что написаны искренне.Я абсолютно согласна с писателем Кондратьевым, что повесть "Это мы, господи!.." - это "написанная кровью сердца страница из той общей летописи войны, которую мы всё пишем и пишем и не можем дописать".Я убеждена в том, что люди, прошедшие фашистские тюрьмы и лагеря, не заслуживают подозрений, они прошли проверку сразу после войны и имеют право на честное имя сейчас.Великая Отечественная война позади, но продолжают сотрясать мир те, кому хочется проливать безвинную человеческую кровь. Давно пора прекратить кровавый кавказский узел, отнявший у матерей сыновей, безусых ребят, которые появились на свет не для того, чтобы проливать свою кровь, а для того, чтобы любить и быть счастливыми. Источники: 1.Заметы сердца: Из архива писателя. (Издательство «Современник», 1989 г.) 2.Это мы, Господи!.. (Издательство "Русский мир", 2005 г.) 3.Александр Солженицын. Слово при вручении литературной премии Константину Воробьёву и Евгению Носову 25 апреля 2001 г. 4.Константин Воробьёв: «Просто удивительно, что я жив». (Т. Грива. «Курская правда». № 48, 2005г.) 5.Признание после смерти. (Н. Дардыкина. «Волгоград МК». №30, 2001г.) 6.Под ударами судьбы. Константин Воробьёв. (В. Огрызко. «Литературная Россия». №20, 2006г.) 7.Мужество говорить правду. Памяти К.Д. Воробьёва. (В. Павленко. «Труд». № 210, 2004г.) 8.Нравственные истоки прозы К.Д. Воробьёва // Труды СГУ. Выпуск 15. - Москва: СГУ, 1999. - С.124-131. 9.Томашевский Ю. Вчера и сегодня.//Критико - публицистические сюжеты. Москва, Советский писатель, 1986 10.